...
Вот эта болезнь и есть то необыкновенное, что отличило его от всех
людей его положения, сделало его судьбу замечательною и поистине страшной.
Есть мера греху и возмездию, и над жизнью всех людей и судьбою ихнею зрится
дух справедливости, но от жизни Ипатова отошел дух справедливости,
безмерность страданий кощунственно превысила меру греха, и стал человек как
бы игрушкою в руках свирепого беззакония.
Началась болезнь с молчания и слез. То, что говорил Ипатов, не было
неразумно и не обнаруживало больного ума; но все меньше он говорил, а
молчать начал часами. И, оставаясь молчаливым, не жалуясь и не ропща, он
вздыхал протяжно и так горестно, что как бы последним, как у умирающего,
являлось каждое дыхание его. Но не было оно последним, как у умирающего, и,
в себе самом черпая горькую силу, возрастало оно до степени воздушного
крика, бессловесного стенания. Уже весь дом смолкал, внимая стенаниям, а
они все продолжались и вдруг заглушались тишиною; и тогда можно было
видеть, заглянув в щелку двери, что Ипатов сидит, склонившись над столом,
положив руку на деревяшки счетов, и горестно плачет, каплет слезы и на
руку, и на счеты.
И в начале болезни своей Ипатов стеснялся не только плакать, но и
молчать на людях: то ли улыбнется, то ли скажет пустяк, незаметно
поднимется и уйдет к себе в комнату за своим горьким делом. Но уже вскоре
пропали люди из глаз его, и везде стал он один; и уже случалось: ведет его
жена по улице, а он плачет, лицо мокрое; утирается рукавом, словно малое
дитя. И такую тоску стал он наводить на здоровых, что даже в церковь его
допускали неохотно; а под конец и совсем запретили. Приходский батюшка,
выслушав много жалоб, не совсем по совести порешил:
- Дом Божий - дом радости, а не стенаний, каким место только в аду. И
если уж при виде святых угодников и Царицы Небесной не просветляется его
дух, то и нет ему места перед ликом их чистым. Почем я знаю его грехи? Он
уже три года не был у меня на исповеди...
|
